Неточные совпадения
Далее, здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки
с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли, вышитые
золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые
золотом по черной замше,
ковер под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже
с вышивками и
с шнурками.
Дом двухэтажный, зеленый
с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле,
с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами;
ковер с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые
с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета
с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них — остзейские немки, — крупные, белотелые, грудастые красивые женщины.
В богатом халате, в кованных
золотом туфлях и
с каким-то мертвенным выражением в лице прошел молодой по шелковистому
ковру в спальню жены — и затем все смолкло.
На железной кровати, стоявшей под главным
ковром,
с изображенной на нем амазонкой, лежало плюшевое ярко-красное одеяло, грязная прорванная кожаная подушка и енотовая шуба; на столе стояло зеркало в серебряной раме, серебряная ужасно грязная щетка, изломанный, набитый масляными волосами роговой гребень, серебряный подсвечник, бутылка ликера
с золотым красным огромным ярлыком,
золотые часы
с изображением Петра I, два
золотые перстня, коробочка
с какими-то капсюлями, корка хлеба и разбросанные старые карты, и пустые и полные бутылки портера под кроватью.
Пол спальни был покрыт черным
ковром с нашитыми на нем
золотыми как бы каплями или слезами.
— Почти четыре комнаты, — говорил он, — зеркала в
золотых рамах, мебель обита шелком, перегородка красного дерева,
ковер персидский… Ну-с, это окончательно Европа! И так как я считаю себя все-таки принадлежащим больше к европейцам, чем к москвичам, то позвольте мне этот номер оставить за собою!
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых
коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы моря, — точно пьяный, выходит «перкия»,
с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает
золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
На земле, на
коврах, каких больше нет, — триста
золотых кувшинов
с вином и всё, что надо для пира царей, сзади Тимура сидят музыканты, рядом
с ним — никого, у ног его — его кровные, цари и князья, и начальники войск, а ближе всех к нему — пьяный Кермани-поэт, [Кермани — придворный поэт Тимура.] тот, который однажды, на вопрос разрушителя мира...
Три приемные комнаты, через которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много
золота:
золото в обоях, широкие
золотые рамы на картинах,
золото на лампах и на держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою;
ковры и салфетки, покрывавшие столы, были
с крупными, затейливыми узорами; драпировки на окнах и дверях ярких цветов…
Великолепие этой комнаты,
с зеркалами в рамах слоновой кости, мраморной облицовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк, улыбки красоты в сияющих
золотом и голубой далью картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам и
коврам, — все это было чрезмерно для меня, оно утомляло.
Они привозили из Африки слоновую кость, обезьян, павлинов и антилоп; богато украшенные колесницы из Египта, живых тигров и львов, а также звериные шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из Кувы, парваимский
золотой песок на шестьсот шестьдесят талантов в год, красное, черное и сандаловое дерево из страны Офир, пестрые ассурские и калахские
ковры с удивительными рисунками — дружественные дары царя Тиглат-Пилеазара, художественную мозаику из Ниневии, Нимруда и Саргона; чудные узорчатые ткани из Хатуара; златокованые кубки из Тира; из Сидона — цветные стекла, а из Пунта, близ Баб-эль-Мандеба, те редкие благовония — нард, алоэ, трость, киннамон, шафран, амбру, мускус, стакти, халван, смирну и ладан, из-за обладания которыми египетские фараоны предпринимали не раз кровавые войны.
Забежав немного вперед, батюшка
с предупредительностью отворил мне дверь в небольшую темную переднюю, а оттуда провел в светлый уютный кабинет, убранный мягкою мебелью; у окна стоял хорошенький письменный столик, заваленный книгами и бумагами, несколько мягких кресел, мягкий
ковер на полу, — все было мило, прилично и совсем не по-поповски, за исключением неизбежных премий из «Нивы», которые висели на стене, да еще нескольких архиереев, сумрачно глядевших из
золотых рам.
Трехугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких
золотых рамах, выточенных листьями, которых мухи усеяли черными точками,
ковер перед диваном
с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц, — вот все почти убранство невзыскательного домика, где жили мои старики.
И только когда в большой гостиной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо
с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по
ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай
с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из
золотых рам.
Им отвели большой, теплый кабинет, красный
с золотом,
с толстым светло-зеленым
ковром на полу,
с канделябрами в углах и на столе.
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых
коврах оне
Толпою резвою сидели
И
с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги
золотые.
Кругом невольницы меж тем
Шербет носили ароматный
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем...
Те стали подыматься по белой лестнице, устланной малиновым
ковром, притянутым
золотыми прутьями. Голый оказался впереди всех, рядом
с Ионой, и шел, гордо попирая босыми ступнями пушистые ступени.
Середи косной, вплоть до самой кормы, стоит на железных прутьях парусный намет для защиты от солнца, а днище лодки устлано взятыми напрокат у кавказского армянина персидскими
коврами; на скáмьи, что ставлены вдоль бортов, положены мягкие матрацы, крытые красным таганским сукном
с золотым позументом.
С упоением вслушивалась она теперь в передаваемый Наташей старинный обряд обручения дожей
с Адриатическим морем. Волны народа… Пестрые наряды… певучая итальянская речь… Гондола, вся увитая цветами… И сам дож в
золотом венце, под звуки труб, лютней, литавр поднимается в лодке со скамьи, покрытой
коврами, и бросает перстень в синие волны Адриатики при заздравных кликах народа…
Ее перенесли в полдень в последнюю палату, поставили на катафалк из белого глазета серебром и
золотом вышитый белый гроб
с зажженными перед ним
с трех сторон свечами в тяжелых подсвечниках, принесенных из церкви. Всю комнату убрали
коврами и пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад.
— Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, — сказал штабс-капитан Ш., — в штабе вечно в выигрыше был,
с кем ни сядет, бывало, загребет, а теперь уж второй месяц все проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов тысячу спустил, да и вещей монетов на пятьсот:
ковер, что у Мухина выиграл, пистолеты никитинские, часы
золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, все ухнуло.
Покрытый батистовым пудрамантом и нежа одну стройную ногу, обутую в шелковый чулок и в туфле, на пышном бархате скамейки, а другую спустив на персидский
ковер, сидел он в креслах
с золотою герцогскою короною на спинке; осторожно, прямо взглядывался он по временам в зеркало, в котором видел всего себя.
Нынче приобрел поддевку и калоши, завтра — часы
с цепочкой, послезавтра — квартиру
с диваном и лампой, после —
ковры в гостиную и бархатные одежды, после — дом, рысаков, картины в
золотых рамах, после — заболел от непосильного труда и умер.